Неточные совпадения
Был,
после начала возмущения, день седьмый. Глуповцы торжествовали. Но несмотря на то что внутренние враги были побеждены и
польская интрига посрамлена, атаманам-молодцам было как-то не по себе, так как о новом градоначальнике все еще не было ни слуху ни духу. Они слонялись по городу, словно отравленные мухи, и не смели ни за какое дело приняться, потому что не знали, как-то понравятся ихние недавние затеи новому начальнику.
Легко было немке справиться с беспутною Клемантинкою, но несравненно труднее было обезоружить
польскую интригу, тем более что она действовала невидимыми подземными путями.
После разгрома Клемантинкинова паны Кшепшицюльский и Пшекшицюльский грустно возвращались по домам и громко сетовали на неспособность русского народа, который даже для подобного случая ни одной талантливой личности не сумел из себя выработать, как внимание их было развлечено одним, по-видимому, ничтожным происшествием.
Великий духовный подъем, выразившийся в
польском мессианизме, произошел уже
после гибели
польского государства.
После этого глубокомысленные сочинения Ганемана исчезли с отцовского стола, а на их месте появилась новая книжка в скромном черном переплете. На первой же странице была виньетка со стихами (на
польском языке...
Вскоре
после этого пьесы, требовавшие
польских костюмов, были воспрещены, а еще через некоторое время
польский театр вообще надолго смолк в нашем крае. Но романтическое чувство прошлого уже загнездилось в моей душе, нарядившись в костюмы старой Польши.
Вскоре
после экзаменов, в ясное утро воскресенья, я, от нечего делать, пошел на
польское кладбище на «Волю».
Должен сказать при этом, что собственно чорт играл в наших представлениях наименьшую роль.
После своего появления старшему брату он нам уже почти не являлся, а если являлся, то не очень пугал. Может быть, отчасти это оттого, что в представлениях малорусского и
польского народа он неизменно является кургузым немцем. Но еще более действовала тут старинная большая книга в кожаном переплете («Печерский патерик»), которую отец привез из Киева.
Первая книга, которую я начал читать по складам, а дочитал до конца уже довольно бегло, был роман
польского писателя Коржениовского — произведение талантливое и написанное в хорошем литературном тоне. Никто
после этого не руководил выбором моего чтения, и одно время оно приняло пестрый, случайный, можно даже сказать, авантюристский характер.
Про нее уведомлял Евгений Павлович в одном довольно нескладном письме из Парижа, что она,
после короткой и необычайной привязанности к одному эмигранту,
польскому графу, вышла вдруг за него замуж, против желания своих родителей, если и давших наконец согласие, то потому, что дело угрожало каким-то необыкновенным скандалом.
— Много, конечно, не нужно. Достаточно выбрать лучшие экземпляры. Где же все! — отвечал князь. — Покойник генерал, — продолжал он почти на ухо Калиновичу и заслоняясь рукой, — управлял
после польской кампании конфискованными имениями, и потому можете судить, какой источник и что можно было зачерпнуть.
В десять ужин, а
после ужина уходит в кабинет и до четырех часов стучит на своем «ремингтоне». Летом тот же режим — только больше на воздухе. Любитель цветов, В.М. Лавров копается в саду, потом ходит за грибами, а по ночам делает переводы на русский язык
польских писателей или просматривает материалы для очередного номера журнала, которые ему привозили из редакции.
Аггей Никитич почти не расшаркался перед Екатериной Петровной; но она, напротив, окинула его с головы до ног внимательнейшим взором, — зато уж на пани Вибель взглянула чересчур свысока; Марья Станиславовна, однако, не потерялась и ответила этой черномазой госпоже тем гордым взглядом, к какому способны соплеменницы Марины Мнишек [Марина Мнишек (ум.
после июля 1614 г.) — жена первого и второго Лжедмитриев,
польская авантюристка.], что, по-видимому, очень понравилось камер-юнкеру, который, желая хорошенько рассмотреть молодую дамочку, выкинул ради этого — движением личного мускула — из глаза свое стеклышко, так как сквозь него он ничего не видел и носил его только для моды.
— Как мало?.. Вы не видали, — сказал ей Аггей Никитич, — а я раз,
после одной охоты в царстве
польском — пропасть мы тогда дичи настреляли! — пятьдесят бекасов и куличков съел за ужином!
Слобода Александрова,
после выезда из нее царя Ивана Васильевича, стояла в забвении, как мрачный памятник его гневной набожности, и оживилась только один раз, но и то на краткое время. В смутные годы самозванцев молодой полководец князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, в союзе с шведским генералом Делагарди, сосредоточил в ее крепких стенах свои воинские силы и заставил оттуда
польского воеводу Сапегу снять долговременную осаду с Троицко-Сергиевской лавры.
Говорили как будто по-малорусски, но на особом волынском наречии, с примесью
польских и русских слов, исповедовали когда-то греко-униатскую веру, а потом,
после некоторых замешательств, были причислены к православному приходу, а старая церковка была закрыта и постепенно развалилась…
Из показаний самого Пугачева, в конце 1772 года приведенного в Канцелярию дворцовых дел, известно уже было, что
после своего побега скрывался он за
польской границей, в раскольничьей слободе Ветке; потом взял паспорт с Добрянского форпоста, сказавшись выходцем из Польши, и пробрался на Яик, питаясь милостыней.
Я тли месяца в постели лезал и послал самую плавдивую залобу, что козел на меня умысленно пуссен за мой патлиотизм, а они на смех завели дело «о плободании меня козлом с политицескими целями по
польской интлиге» и во влемя моей болезни в Петелбулг статью послали «о полякуюссем козле», а тепель,
после того как это напецатано, уж я им нимало не опасен, потому сто сситаюсь сумаседсим и интлиганом.
Вообще тогда отношение к политическим во всех слоях общества было самое дружественное, а ссыльным полякам, которых
после польского восстания 1863 года было наслано много, покровительствовал сам губернатор, заядлый поляк Станислав Фомич Хоминский. Ради них ему приходилось волей-неволей покровительствовать и русским политическим.
Ты
после смерти боярыни нашей, а твоей матери, остался у него один, как порох в глазу; а он все-таки говаривал, что легче бы ему видеть тебя, единородного своего сына, в ранней могиле, чем слугою короля
польского или мужем неверной полячки!
— Да надо завернуть в Хотьковскую обитель за Настенькой: она уж четвертый месяц живет там у своей тетки, сестры моей, игуменьи Ирины. Не век ей оставаться невестою, пора уж быть и женою пана Гонсевского; а к тому ж если нам придется уехать в Польшу, то как ее
после выручить? Хоть, правду сказать, я не в тебя, Андрей Никитич, и верить не хочу, чтоб этот нижегородский сброд устоял против обученного войска
польского и такого знаменитого воеводы, каков гетман Хоткевич.
— Постой-ка, боярышня, — продолжал
после небольшой остановки запорожец. — Да у тебя еще другая кручина, как туман осенний, на сердце лежит… Я вижу, тебя хотят выдать замуж… за одного большого
польского пана… Не горюй, Анастасья Тимофеевна! Этой свадьбы не бывать! Я скажу словца два твоему батюшке, так он не повезет тебя в Москву, а твой жених сюда не приедет: ему скоро будет не до этого.
Елена недели две, по крайней мере, удерживалась и не высказывала ему своих подозрений, которые явились у ней
после свидания с Миклаковым, и, все это время наблюдая за ним, она очень хорошо видела, что Жуквич хоть и бывал у нее довольно часто, но всегда как-то оставался недолгое время, и когда Елена, несмотря на непродолжительность его посещений, заговаривала с ним о
польских эмигрантах, о
польских делах, разных социальных теориях, он или говорил ей в ответ какие-то фразы, или отмалчивался, а иногда даже начинал как бы и подшучивать над ней.
Елена между тем,
после его посещения, сделалась еще более расстроенною: у ней теперь, со слов Миклакова о продолжающейся бедности
польских эмигрантов, явилось против Жуквича еще новое подозрение, о котором ей страшно даже было подумать.
Польский посланник Нефимонов, бывший там при избрании короля в 1696 году, доносил Петру, что нужно послать в Польшу, по примеру цесаря, «полномочного
посла с довольным количеством денег на презенты; поляки же пуще денег любят московские соболи» (Устрялов, том III, стр. 17).
После взятия Варшавы, когда там, в Новогеоргиевске и в других пунктах бывшего Царства
Польского, началась постройка новых крепостей, «система самовознаграждения», казалось, достигла до самого наивысшего своего развития.
После нее я сделал честь всем дамам и барышням, проплясал с ними
польский, и потом открылись веселые танцы.
2) Вначале сказано, что Смоленск во власти
польского короля (стр. 3), а известие о взятии его получено Юрием
после: в доме Кручины Шалонского.
Обязанности директора канцелярии были очень большие и чрезвычайно разносторонние. По взятии Варшавы, тут сосредоточивалась и военная, и гражданская переписка по всему Царству
Польскому; он должен был восстановить русское правление вместо революционного; привести в известность статьи доходов и образовать правильный приход и обращение финансов. Вообще требовалось организовать дело, которое
после военного разгрома представляло обыкновенный в таких случаях хаос.
Так, например, барон Сакен,
польский резидент при дворе Екатерины, только 8 июня 1775 года, то есть почти через месяц, доносил в Париж, что адмирал Грейг привез в Кронштадт женщину, называвшую себя русскою великою княжной, и не ранее половины февраля 1776 года, то есть через два с половиной месяца
после смерти пленницы, писал, что сумасшедшая, так называемая принцесса Елизавета, вскоре
после того, как привезена в Петербург, отправлена будто бы в Шлиссельбургскую крепость и там умерла 14 февраля от болезни.
Русский гнет
после восстания 1862–1863 годов чувствовался и на улицах, где вам на каждом шагу попадался солдат, казак, офицер, чиновник с кокардой, но Варшава оставалась чисто
польским городом, жила бойко и даже весело, проявляла все тот же живучий темперамент, и весь край в лице интеллигенции начал усиленно развивать свои производительные силы, ударившись вместо революционного движения в движение общекультурное, что шло все в гору до настоящего момента.
Долго жизнь не давала мне достаточно досугов, но в начале 80-х годов, по поводу приезда в Петербург первой драматической труппы и моего близкого знакомства с молодым польско-русским писателем графом Р-ским, я стал снова заниматься
польским языком, брал даже уроки декламации у режиссера труппы и с тех пор уже не переставал читать
польских писателей; в разное время брал себе чтецов, когда мне,
после потери одного глаза, запрещали читать по вечерам.
Это осталось еще
после Крымской кампании, а
польское восстание и муравьевские репрессии усиливали эти неприязненные настроения.
Оба они были воинствующие гегельянцы, и Бакунин
после фанатического оправдания всякой действительности (когда сам начитывал Белинскому гегельянскую доктрину) успел превратиться сначала в революционера на якобинский манер и произвести бунт у немцев, был ими захвачен и выдан русскому правительству, насиделся в сибирской ссылке и бежал оттуда через Японию в Лондон, где состоял несколько лет при Герцене и в известной степени влиял на него, особенно в вопросе о
польском восстании.
На Александрийском театре Самойлов играл Кречинского блестяще, но почему-то с
польским акцентом; а
после Мартынова Расплюева стал играть П.Васильев и делал из него другой тип, чем Садовский, но очень живой, забавный, а в сцене второго акта — и жалкий.
Первого из них я уже не застал в Ницце (где я прожил несколько зимних сезонов с конца 80-х годов); там он приобрел себе имя как практикующий врач и был очень популярен в русской колонии. Он когда-то бежал из России
после польского восстания, где превратился из артиллерийского офицера русской службы в
польского"довудца"; ушел, стало быть, от смертной казни.
Это было тотчас
после польского восстания и каракозовского выстрела.
И пошел от него ряд бояр, воевод и думных людей: водили Заборовские московские полки на крымцев и других супостатов; бывали Заборовские в ответе [В
послах.] у цесаря римского, у короля свейского, у
польских панов Рады и у Галанских статов; сиживали Заборовские и в приказах московских, были Заборовские в городовых воеводах, но только в городах первой статьи: в Великом Новгороде, в Казани или в Смоленске…
Спрашиваю вас, где же
после того
польский народ?
— Слушайте, чтобы
после не раскаяться. Король
польский хотел быть заступником нашим, а вы, недостойные, не хотите признать и оценить его милостей. Он требует от нас дани менее Иоанна, обещает не притеснять нас и всегда стоять крепко за будущую отчину свою против Иоанна и всех врагов Великого Новгорода.
Это не устрашило новгородцев, они надеялись на собственные свои силы и на мужество всегда могучих сынов св. Софии, как называли они себя, продолжали своевольничать и не пускали на вече никого из московских сановников. В это время король
польский прислал в Новгород
послом своего воеводу, князя Михаила Оленьковича, и с ним прибыло много литовских витязей и попов. Зачем было прислано это посольство, долго никто не знал, тем более что смерть новгородского владыки Ионы отвлекла внимание заезжих гостей.
Это не устрашило новгородцев, они надеялись на собственные свои силы и на мужество всегда могучих сынов святой Софии, как называли они себя, продолжали своевольничать и не пускали на вече никого из московских сановников. В это время король
польский прислал в Новгород
послом своего воеводу, князя Михаила Оленьковича, и с ним прибыло много литовских витязей. Зачем было прислано это посольство, долго никто не знал, тем более, что смерть новгородского владыки Ионы отвлекла внимание от заезжих гостей.
— Слушайте, чтобы
после не раскаяться. Король
польский хотел быть заступником нашим, а вы, недостойные, не хотите признать и оценить его милостей. Он требует с нас дани менее Иоанна, обещает не притеснять нас и всегда стоять крепко за будущую отчину свою против Иоанна и всех врагов Великого Новгорода.
Храбрый гетман войска малороссийского Тарас Трясила
после знаменитой Тарасовой ночи, в которую он разбил высокомерного Конецпольского, выгнал ляхов из многих мест Малороссии, очистив оные и от коварных подножков
польских, жидов-предателей.
Он опять сел, закрыл рукою глаза, наполненные слезами;
после того, тряхнув головой, словно стряхал из нее мрачные мысли, стал перечитывать письмо, Лежавшее на столе. Вот что писала мать. Чтобы избавить читателя от затруднения разбирать письма и разговоры на
польском языке, буду передавать их в русском переводе.
Послы приехали от меньшего брата, разжалованного уже из равного, для переговоров и извинений по случаю перехваченной переписки его с Казимиром, королем
польским.
После сего мы останемся в спокойном уповании, что в день, когда Царь царствующих, по общему для земнородных закону, воззовет нас от сего временного царствия в вечность, государственные сословия, которым настоящая непреложная воля наша и сие законное постановление наше, в надлежащее время, по распоряжению нашему, должно быть известно, принесут верноподданническую преданность свою назначенному нами наследственному императору единого, нераздельного Престола Всероссийской Империи, Царства
Польского и Княжества Финляндского.
Древний и чудотворный этот образ находился с тех пор в Благовещенском соборе в иконостасе, подле царских врат, а через восемь лет
после того, по просьбе смоленского епископа Михаила, бывшего в свите посольства от
польского князя Казимира к великому князю Василию III, святыня эта возвращена в Смоленск, а список с нее оставлен в Благовещенском соборе.
Так продолжалось во все время
польской революции и даже
после нее, потому что распущены были слухи, что русское правительство станет отбирать серебро и выдавать за него кредитные билеты.
Людвикович
после погрома
польского мятежа едва ли образумился.
Казаки
после продолжительной резни наконец прогнали
польских улан. Колонна наша бросилась бегом на неприятеля и ударила в штыки. Неприятель дрогнул и побежал. Огинский скрылся еще ночью.